О книге
Джинни Картер когда-то была успешным телерепортером и счастливо жила с мужем, популярным ведущим новостей, и малюткой сыном в большом доме в Беверли-Хиллз. Но автомобильная авария, случившаяся накануне Рождества, перечеркнула все. Выжила только Джинни. Снедаемая горечью вины, она бросила престижную работу, вступила в правозащитную организацию. Отныне в разных горячих точках земного шара она сознательно ищет опасности, втайне надеясь поймать шальную пулю.
Все меняется в третью годовщину катастрофы: на холодной мостовой Джинни встречает бездомного подростка с пронзительными голубыми глазами. Блу Уильямс сирота и уже много лет живет на улице, приюты с их правилами и расписанием не подходят его вольному нраву. Джинни, не умеющая проходить мимо чужой беды, решает накормить ужином несчастного мальчика. Так зарождается их дружба, которая изменит жизнь обоих, подарив второй шанс на счастье.
Моим обожаемым детям Беати, Тревору, Тодду, Нику, Саманте, Виктории, Ванессе, Максу и Заре
Жизнь состоит из особенных мгновений, моментов радости и печали, из огромного везения, невероятной сосредоточенности – из незабываемых мгновений, остающихся с тобой, пока живешь, из мгновений-драгоценностей.
Пусть все ваши особенные мгновения будут бесценными, счастливыми, пусть приносят в вашу жизнь удачные перемены, пусть будут благословениями.
И пусть ваше влияние на других будет благотворным, а чужое влияние на вас – любящим.
Всегда, всегда знайте и помните, как бесконечно, всем сердцем я вас люблю – ныне и во веки веков.
С любовью, ваша мамаDanielle Steel
Blue
* * *
Copyright © 2016 by Danielle Steel
© Кабалкин А., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019
Глава 1
Путешествие по западноафриканской стране Анголе из деревушки близ Луэны до Маланже, а затем поездом до Луанды, столицы, заняло семь часов. Отрезок от Луэны был трудным из-за неразорвавшихся противопехотных мин, требовавших крайней осторожности при езде. После сорока лет конфликтов и гражданской войны опустошенная страна нуждалась в максимальной помощи извне. Потому там и находилась Джинни Картер, посланница частного нью-йоркского фонда SOS Human Rights. Фонд рассылал по всему свету своих сотрудников, следивших за соблюдением прав человека. Командировки Джинни продолжались обычно два-три месяца, бывало, что и дольше. Она входила в группу, регистрировавшую нарушения или угрозы нарушения прав, чаще всего помогавшую женщинам и детям и старавшуюся в горячих точках удовлетворять острые потребности в еде, воде, медикаментах, крыше над головой. Джинни часто приходилось вмешиваться в юридические коллизии, навещать женщин-заключенных, общаться с адвокатами, добиваясь справедливого суда. SOS очень заботился о своих сотрудниках и брал ответственность на себя, но работа все равно порой бывала опасной. Перед началом работы Джинни прошла углубленный подготовительный курс, где ее учили всему на свете, от рытья канав и очистки воды до эффективной первой медицинской помощи, и все же к тому, что представало ее взору, подготовиться было невозможно. Начав работать в SOS/HR, она многое узнала о взаимной людской жестокости и об отчаянном положении людей в неразвитых и развивающихся странах.
Прежде чем пройти таможню в аэропорту имени Д. Ф. Кеннеди в Нью-Йорке, она провела в пути 27 часов, включая перелет из Луанды в Лондон, 4-часовое ожидание в аэропорту Хитроу и перелет в Нью-Йорк. На Джинни были джинсы, туристические ботинки и тяжелая армейская куртка с капюшоном, светлые волосы кое-как перехвачены резиновой лентой; в таком виде она проснулась в самолете перед самой посадкой. В Африке она, начиная с августа, провела четыре месяца, дольше обычного, и возвращалась в Нью-Йорк 22 декабря. Она надеялась получить к этому времени новое задание и новую командировку, но сменщики задержались. Как Джинни ни пыталась избежать зависания в Нью-Йорке, теперь ее ждало там одинокое Рождество.
Можно было бы отправиться в Лос-Анджелес, к отцу и сестре, но эта перспектива выглядела еще хуже. Джинни покинула Лос-Анджелес три года назад ради кочевой жизни на посылках у SOS Human Rights. Она любила свою работу и то, что работа эта, забирая все силы, почти не оставляла времени подумать о собственной жизни; а ведь раньше Джинни даже в самых безумных мечтах не представляла, что будет жить и трудиться в странах, с которыми теперь познакомилась. Она помогала акушеркам при родах или сама играла роль акушерки, если так складывались обстоятельства. Держа на руках мертвых младенцев, она пыталась утешать их матерей. Она ухаживала за сиротами в лагерях для перемещенных лиц. Она бывала в разоренных войной областях, пережила два восстания и одну революцию, наблюдала страдания, нищету, полное опустошение – все то, с чем никогда не столкнулась бы, сложись ее жизнь иначе. Все остальное откладывалось на неопределенный срок. SOS/HR был благодарен ей за готовность отправляться в худшие места, на которые распространялась его деятельность, невзирая на любые опасности, на непригодные для жизни условия. Наоборот, Джинни предпочитала самые отчаянные условия, самый тяжкий труд.
Потенциальная опасность для себя самой ее не волновала. В Афганистане она пропала на три недели, и в штаб-квартире фонда успели посчитать ее погибшей. Родные в Лос-Анджелесе уже собирались ее оплакивать, но тут она вернулась в лагерь – больная и обессиленная. Ее спасла местная семья, ухаживавшая за ней, пока она лежала с высокой температурой. Казалось, Джинни готова взяться за наихудший из всех предлагаемых фондом вариантов. На нее всегда можно было рассчитывать. На ее счету были Афганистан, несколько мест в Африке, Пакистан. Ее отчеты всегда были точными, вдумчивыми и очень полезными. Она даже выступала в Верховном комиссариате по правам человека – дважды в ООН и один раз в Женеве. Там она чрезвычайно доходчиво, остро, с должным пафосом описывала бедственное положение своих подопечных.
В Нью-Йорке она приземлилась совершенно без сил. Ей грустно было покидать женщин и детей, о которых она пеклась в лагере беженцев в ангольской Луэне. Сотрудники международных организаций пытались их расселить, преодолевая бюрократические препоны. Джинни охотно осталась бы там еще на полгода, лучше – на год. Трехмесячные командировки всегда казались ей слишком короткими. Этого срока едва хватало на знакомство с местными условиями, но задача состояла не в изменении этих условий, а в том, чтобы исчерпывающе о них доложить. На месте сотрудники делали все, что могли, но это было равносильно попыткам вычерпать чайной ложкой океан. По всему миру было слишком много людей в отчаянном положении, слишком много женщин и детей, попавших в ужасную ситуацию.
Тем не менее Джинни умела находить в своих занятиях радость, поэтому не могла дождаться очередного задания. Ей не хотелось задерживаться в Нью-Йорке, праздники заранее вызывали у нее страх. Она предпочла бы провести их в утомительных трудах в каком-нибудь затерянном углу, где не существовало никакого Рождества, как не существовало его для нее. Ей не повезло очутиться в Нью-Йорке за три дня до Рождества – худшего для нее дня в году. Ей хотелось одного: добраться до своей квартиры, уснуть и проснуться, когда все будет позади. Праздник не означал для нее ничего, кроме боли.
Джинни было нечего декларировать на таможне, кроме резных деревянных поделок ребятишек из лагеря беженцев. При ней было иное богатство – никогда не оставлявшие ее воспоминания о встречах с разными людьми. Материальные блага ее не занимали, путешествовала она с потертым чемоданчиком, закинув за спину рюкзак. Работа не позволяла Джинни глядеться в зеркало, да ей и не хотелось. Самой большой ее роскошью и удовольствием был горячий душ, когда появлялась возможность его принять; а так Джинни довольствовалась холодным душем и мылом, которое возила с собой. Джинсы, фуфайки и футболки всегда были у нее чистыми, но неглажеными. Ей хватало того, что было, в чем ходить, – многие ее подопечные были лишены и этого; Джинни часто отдавала свою одежду тем, кому она была нужнее, чем ей. За три года она один-единственный раз нарядилась в платье, надела туфли на высоких каблуках и воспользовалась косметикой – ради сенатских слушаний, на которых она произнесла убедительную речь. В ООН и в комиссии по правам человека Джинни выступала в черных брюках, свитере, в туфлях без каблуков. Для нее было важно только содержание ее речи, послание, которое она старалась донести до слушателей, правда о зверствах, свидетельницей которых ей ежедневно приходилось становиться. За преступлениями, совершаемыми по всему миру против женщин и детей, она наблюдала из первых рядов партера. Ее долгом перед этими страдальцами было замолвить за них словечко, когда она возвращалась домой. Ее слово всегда обладало силой, она умела выжать слезу из тех, кто ей внимал.
Выйдя из терминала, Джинни глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Прилетевшие на праздник торопились к автобусам и такси или обнимались с встречающими родственниками. Джинни молча наблюдала за ними темно-синими глазами цвета озерной воды. Синева ее глаз всех восхищала. Джинни задумалась, как добираться до города: автобусом-шаттлом или на такси. Она была совершенно вымотана, все тело ломило после дорогой дороги и спанья в неудобной позе. Насмотревшись на нищету, она стыдилась тратить деньги на себя, но в этот раз решила себя побаловать. Подойдя к краю тротуара, она взмахнула рукой. К ней мигом подкатила машина.
Джинни открыла дверцу, забросила на заднее сиденье чемоданчик и рюкзак, села и захлопнула дверцу. Водитель, молодой пакистанец, спросил, куда ехать. Глядя на его имя в лицензии на перегородке, Джинни назвала адрес. Мгновение – и такси завиляло в толчее машин у аэропорта, устремляясь к автостраде. Странно было возвращаться к цивилизации из бедствующего края, где Джинни провела последние четыре месяца. Вернувшись домой, она всегда боролась с этим чувством, а потом, едва освоившись, снова уезжала. Она раз за разом просила не тянуть с новым заданием для нее, и чаще всего ей шли навстречу. Она была одним из ценнейших сотрудников, превосходила очень многих рвением и накопленным за три года опытом.
– Где ваша родина? В Пакистане? – спросила она водителя, когда он влился в транспортный поток, двигавшийся в направлении города. Водитель улыбнулся ей в зеркальце заднего вида. Он был молод, ему было приятно, что она угадала его происхождение.
– Откуда вы знаете, что я из Пакистана? – спросил он.
– Сама была там год назад, – ответила она с улыбкой и верно назвала его родной регион, еще больше удивив водителя. Мало кто из американцев знал что-либо про его родину. – Провела три месяца в Белуджистане.
– Что вы там делали? – Поток замедлился, и у водителя появилось время для разговора. Из-за близящегося праздника поездка обещала затянуться, и болтовня с водителем помогала Джинни не уснуть. Он был для нее ближе, чем большинство людей, с кем ей предстояло встретиться в Нью-Йорке: те казались ей иностранцами.
– Работала, – тихо ответила она, глядя в окно на пейзажи, которым полагалось быть знакомыми; увы, теперь Нью-Йорк был ей чужим. Она чувствовала себя бездомной – с этим чувством она жила с тех пор, как покинула Лос-Анджелес. Теперь она догадывалась, что другого настоящего дома у нее больше не будет, и не возражала против такой перспективы. Она уже не нуждалась в доме, палатки или лагеря было ей вполне достаточно.
– Вы врач? – Джинни вызвала у водителя любопытство.
– Нет, я работаю в организации по защите прав человека, – туманно ответила она, чувствуя ватные волны усталости в теплом, удобном такси. Ей не хотелось засыпать, пока она не доберется до квартиры, не примет душ и не залезет в постель. Она знала, что холодильник будет пуст; не беда, она поела в самолете. Этим вечером она больше не захочет есть, а назавтра купит еды.
Дальше они ехали молча, Джинни не спускала глаз с силуэта Нью-Йорка. Красиво, ничего не скажешь, но для нее этот вид смахивал на декорацию для кино, это не было похоже на место, где живут люди из плоти и крови. Настоящие люди, которых она знала, жили в бывших военных казармах и в палаточных лагерях беженцев, а не в залитых светом небоскребах. С каждым годом, возвращаясь сюда, Джинни чувствовала себя все более чужой этому образу жизни. Но организация, предоставлявшая ей работу, базировалась в Нью-Йорке, поэтому благоразумие требовало не расставаться здесь с квартирой – скорлупой, в которую она ненадолго заползала раз в несколько месяцев, как рак-отшельник, нуждающийся в убежище. Джинни не испытывала к ней привязанности и не считала ее своим домом. Лично ей там принадлежали только коробки, которые она никак не удосуживалась разобрать. Ее сестра Ребекка собрала их, когда Джинни продала дом и уехала из Лос-Анджелеса, и отправила их следом за ней в Нью-Йорк. Джинни даже не знала, что в них, и не интересовалась этим.
Поездка до места отняла больше часа, и она заплатила таксисту щедрые чаевые. Он снова ей улыбнулся и поблагодарил. Нашарив в кармане рюкзака ключи, она вылезла из такси на холод. Похоже, ожидался снег. Она поставила свои вещи на тротуар и стала возиться с замком входной двери. Видавший виды фасад здания обдувало холодным ветром с Ист-Ривер, стывшей всего в квартале отсюда. Джинни жила в районе верхних Восьмидесятых улиц, недалеко от Ист-Энда; это место она выбрала из любви к прогулкам вдоль реки в теплую погоду, ей нравилось наблюдать за проплывающими по реке баржами. После долгих лет жизни в отдельном доме в Лос-Анджелесе Джинни предпочла снять в Нью-Йорке квартиру: менее угнетающе и при этом безлично – то, что ей требовалось.
Войдя в дом, Джинни поднялась в лифте на шестой этаж. Все в доме навевало на нее уныние. На нескольких соседских дверях висели рождественские веночки. Ее украшения к Рождеству больше не волновали; после переезда в Нью-Йорк она попала сюда к Рождеству только во второй раз. В мире было слишком много других поводов для размышлений, чем забота о елочке или о венке на двери. Джинни не терпелось попасть в фонд, но она знала, что несколько дней офис будет на замке. Она планировала почитать, поработать над отчетом о последней командировке, а также отоспаться. Отчет отнимет целую неделю, оставалось одно: притвориться, что никаких праздников нет в помине.
Включив в квартире свет, Джинни убедилась, что здесь все осталось по-прежнему. Старый продавленный диванчик с бруклинской распродажи выглядел в точности как раньше. Потертое подержанное кожаное кресло было самым удобным креслом за всю ее жизнь. В нем за чтением Джинни часто смаривал сон. Напротив дивана стояло второе кресло – гостевое, всегда пустовавшее за отсутствием гостей. Кофейным столиком служил старый металлический сундук с разноцветными наклейками, приобретенный в нагрузку к дивану. Имелся также маленький обеденный стол с четырьмя разнокалиберными стульями, на подоконнике осталось умершее комнатное растение, которое она собиралась выбросить еще в июле, но забыла, и оно превратилось в часть декора. Женщина, наведывавшаяся сюда для уборки, выкинуть цветок не посмела. Несколько старых светильников заливали комнату теплым светом, телевизор, который хозяйка почти никогда не включала, зарос пылью. Новости Джинни узнавала по Интернету, предпочитая этот канал всем остальным. Меблировка спальни исчерпывалась кроватью, шкафом – тоже подержанным, и стулом. Стены оставались голыми. Язык не поворачивался назвать это уютным гнездышком, но ей было где спать и где держать одежду – чего еще? Уборщица приходила в ее отсутствие раз в месяц, при ней – раз в неделю.
Джинни оставила в спальне чемодан и рюкзак, вернулась в гостиную и села на диван – удобный, вопреки неказистому виду. Откинув голову на спинку, Джинни задумалась о пути, проделанном за последние 28 часов. Ощущение было такое, будто она побывала на другой планете и вернулась на Землю. От размышлений отвлек звонок сотового телефона. Кто бы это мог быть? Офис SOS/HR закрыт, а кому еще она могла понадобиться в десять вечера? Она выудила телефон из кармана куртки. Джинни включила его еще на таможне, хотя никому не собиралась звонить.
– Вернулась? Или все еще в дороге? – спросил радостный голос. Это звонила из Лос-Анджелеса ее сестра Ребекка.
– Только вошла, – с улыбкой ответила Джинни. Они регулярно обменивались SMS, но не разговаривали уже несколько месяцев. Она забыла, что предупредила сестру, когда вернется.
– Представляю, как ты устала, – сочувственно сказала Бекки. Она исполняла в семье роль кормилицы; Джинни всю жизнь полагалась на старшую сестру, хотя они уже три года не виделись. Беседуя вот так при возможности, обмениваясь мейлами и SMS, они сохраняли близость. Бекки недавно исполнилось сорок, она была старше Джинни на четыре года. Бекки жила с мужем и тремя детьми в Пасадене; отец, медленно, но неуклонно запутывавшийся в паутине Альцгеймера, уже два года жил с ней. Жить один он больше не мог, но дочери не хотели отдавать его в дом престарелых. Их матери не было в живых уже десять лет. 72-летний отец, по словам Бекки, заболев, стал выглядеть на десяток лет старше. Он работал в банке, после смерти жены ушел на пенсию и утратил волю к жизни.
– Да, я устала, – призналась Джинни. – Ненавижу возвращаться в это время года. Думала, вернусь раньше и еще до Рождества опять сорвусь, но моя смена задержалась. – Она закрыла глаза, слушая голос сестры и борясь со сном. – Надеюсь, скоро меня опять отправят куда подальше. Пока что ничего не слыхать. – Джинни радовала мысль, что она не задержится в Нью-Йорке. Ее угнетала не квартира, а безделье в промежутке между командировками; в Нью-Йорке она никому не была нужна. Здесь ей ничего не хотелось делать, кроме одного – опять удрать.
– А ты расслабься! Ты вернулась домой. Почему бы тебе не побывать у нас, пока тебя опять не отправят за моря-океаны? – Бекки уже предлагала сестре провести с ними праздники, Джинни отказалась, но она не унималась.
– Ну, знаешь… – невнятно пробормотала Джинни, стягивая с головы резинку; длинные светлые волосы рассыпались по спине. Она была очень хороша собой, но не отдавала себе в этом отчета и не уделяла внимания этой стороне жизни. Когда-то все было по-другому, но три года назад те далекие времена перестали для нее существовать.
– Ты бы приехала, пока папа хоть что-то соображает, – сказала Бекки. Джинни не была свидетельницей медленного, но неуклонного распада личности отца и не знала, насколько плохи стали его дела за последние месяцы. – На днях он заблудился в двух кварталах от дома, его привели домой соседи. Не мог вспомнить, где живет… Дети стараются за ним приглядывать, но им мало доверия, а нам самим за ним не уследить.
Бекки ушла с работы после рождения второго ребенка. У нее была многообещающая карьера в PR, но она отказалась от нее, чтобы растить детей. Джинни не была уверена, что это был правильный шаг, но Бекки, похоже, ни о чем не сожалела. Ее сын и две дочери уже достигли подросткового возраста и доставляли даже больше хлопот, чем раньше, хотя Алан отлично ей помогал. А тут еще отец… Муж Алан, инженер-электронщик, обеспечивал Бекки и детей всем необходимым и даже более того.
– Может, нанять для папы медсестру? Тебе стало бы легче, – озабоченно предложила Джинни.
– Он заартачится. Он все еще хочет независимости. А я уже гулять с собакой его не отпускаю – он дважды ее терял. Можно ждать только ухудшения, лекарства уже не помогают так, как раньше.
Врачи предупреждали, что лекарства только временно замедлят процесс, а потом помочь делу будет уже нечем. Джинни старалась об этом не думать, и вдалеке это получалось гораздо лучше. Бекки жила с реальностью день за днем, и Джинни чувствовала себя виноватой, отчего еще больше сочувствовала сестре, когда та звонила. Вернуться в Лос-Анджелес она не могла: это было бы смерти подобно. Уехав, она больше ни разу там не появлялась, и Бекки проявляла поразительное понимание, несмотря на необходимость одной заниматься отцом. Сейчас Бекки хотела от сестры одного: чтобы она побывала дома, пока не поздно. Она пыталась дать Джинни понять это, не усугубляя у нее чувство вины и не пугая. Но прогноз отцовского состояния был неутешительным, Бекки, что ни день, наблюдала в его состоянии зловещие перемены, особенно в последний год.
– На днях прилечу, – серьезно пообещала Джинни, хотя обе знали, что этого не случится, помешает очередное задание. – Ты-то как? – спросила она сестру. Она слышала голоса детей. У Бекки за целый день не было ни одной минутки для себя.
– Отлично. Перед Рождеством всегда кавардак, дети дома, спасу от них нет! Мы планировали взять их кататься на лыжах, но я не хочу бросать папу, так что девочки поедут с друзьями, а у Чарли новая подружка, его от нее не оторвать, и он в восторге, что мы не едем. Ему поступать в колледж, я все праздники с него не слезу!
От мысли, что племянник уже поступает в колледж, Джинни вздрогнула: как, оказывается, быстро бежит время!
– Ушам своим не верю!
– Я тоже. Марджи в январе шестнадцать, Лиззи вот-вот исполнится тринадцать. Куда сбежала от меня моя жизнь? В июне будет двадцать лет, как мы с Аланом женаты. Впечатляет, правда?
Джинни молча кивнула, размышляя. Она помнила их свадьбу, словно это было вчера. Она, шестнадцатилетняя, исполняла роль подружки невесты.
– Еще как впечатляет! Не верится, что тебе сорок, а мне тридцать шесть. В прошлый раз, помню, тебе было четырнадцать, и ты носила брекеты, а мне вообще десять!
Обе заулыбались от воспоминаний. Потом вернулся с работы Алан, и Бекки сказала, что ей пора.
– Бегу кормить его ужином. Непременно что-нибудь сожгу! Некоторые вещи не меняются: я по-прежнему никудышная кухарка. Слава богу, в Рождество мы ужинаем у свекрови. Никогда больше не прикоснусь к индейке! День Благодарения едва меня не добил.
Они были настоящей американской семьей, им было присуще все то, чего не было в Джинни.
Бекки всегда делала то, чего от нее ждали. Еще учась в колледже, она вышла замуж за школьного друга. После выпуска они с помощью родителей купили дом в Пасадене. Теперь у них было трое чудесных детей, она была образцовой мамой. Она возглавляла школьный родительский комитет, состояла вместе с сыном в «каб-скаутах», записала дочерей во все возможные кружки, помогала им с домашними заданиями, замечательно содержала дом, была превосходной женой для Алана. У них был крепкий брак, а теперь она еще и заботилась об отце, пока Джинни металась по миру, от войны к войне, от одного разоренного района к другому, пытаясь врачевать раны человечества.
Контраст между сестрами стал теперь гораздо ярче, чем когда-либо прежде, что не мешало им друг друга уважать и любить. И все же старшей сестре было трудно понять жизненный путь, избранный в последние годы младшей. Она знала причины этого выбора, однако реакция Джинни казалась и ей, и Алану чрезмерной. Они оба надеялись, что Джинни бросит скитаться, вернется домой и заживет нормальной жизнью. Несмотря на все происшедшее, они думали, что пора уже пришла, иначе Джинни окончательно изменится, станет им чужой. Бекки боялась, что процесс уже не остановить, хоть и восхищалась делом сестры. Оба чувствовали, опасаясь за ее жизнь, что ей надо, пока не поздно, покончить с каждодневным риском. Бекки была уверена, что Джинни наказывает себя, но всему должен быть предел! Как ни благородно все это звучало, двух с половиной лет в диких углах, вроде Афганистана, должно было хватить с лихвой. Ей и Алану нелегко было представить, чем Джинни там занимается. Бекки помалкивала, не желая давить на младшую сестру, но ей требовалась ее помощь в уходе за отцом. Джинни сбегала на край света, и все трудные решения, все тяжелые моменты ложились на плечи Бекки. Джинни уехала до того, как их отец стал ускоренно сдавать, и совершенно не участвовала в жизни семьи.
– Я позвоню тебе завтра, – пообещала Бекки, прежде чем повесить трубку.
Обе знали, что завтрашний день будет нелегким: это была годовщина кардинальной перемены в жизни Джинни, когда в один миг исчезло все, чем она дорожила. Каждый год она мечтала забыть об этом дне или проспать его, но где там! Вот и этой ночью Джинни не могла сомкнуть глаз, снова и снова прокручивая в голове роковую пленку, как делала всегда, мысленно перебирая несостоявшиеся варианты развития событий, гадая, почему случилось так, а не иначе, как следовало поступить вместо того, как она поступила на самом деле… Но всякий раз получалось одно и то же: она оставалась одна, Марк и Крис гибли.
Они с мужем отправились справлять Рождество к друзьям. До праздника оставалось два дня. Обещали детей и Санта-Клауса, поэтому они взяли с собой Кристофера. Джинни не видела сделанных в тот вечер фотографий; Бекки тоже тяжело было смотреть на Кристофера на коленях у Санты, когда она собирала для сестры эти снимки, детские альбомы Криса, их с Марком свадебные фотографии. Теперь все это лежало в коробках, которые Джинни так и не открыла, свалив во второй, неиспользуемой спальне своей нью-йоркской квартиры. Джинни не знала, что прислала Бекки в качестве реликвий ее прошлой жизни, потому что ей не хватало духу взять их в руки.
Джинни и Марк были золотой парой, телезвездами. Она была репортером и работала в прямом эфире, он был популярнейшим телеведущим. Красавцы, безумно друг друга полюбившие, они поженились, когда перед 29-летней Джинни открывалась блестящая карьера, а Марк уже был звездой. Через год родился Крис. У них был дом-сказка в Беверли-Хиллз и вообще все, чего они могли захотеть, все друзья и знакомые по-хорошему завидовали им.
В тот вечер она посадили Криса на заднее сиденье. На трехлетнем мальчугане был красный бархатный костюмчик и клетчатый галстук-бабочка. Ему не терпелось взгромоздиться на колени к Санте. Марк выпил с мужчинами у бара бокал вина. Потом Джинни доверила сына мужу и тоже выпила вина. Почти все родители держали бокалы, у всех было праздничное настроение. Никто не напился допьяна, Марк тоже был, на взгляд Джинни, в порядке, когда они повезли Криса домой, чтобы уложить спать. Потом она тысячу раз повторяла, что не подозревала, что Марк был пьян, как будто это что-то могло изменить… Вскрытие показало, что содержание алкоголя в его крови превысило верхнее значение нормы – не сильно, но достаточно, чтобы повлиять на рефлексы и замедлить реакцию. Пока она не спускала глаз с Криса и болтала с другими мамашами, он, очевидно, опрокинул больше одного бокала. Зная, каким ответственным человеком был Марк, Джинни не сомневалась, что он не считал, что превысил норму, иначе передал бы руль ей или вызвал бы такси.
По пути домой, на трассе, под начавшимся дождем они вылетели на встречную полосу и столкнулись в лоб с восьмиосной фурой, расплющившей автомобиль. Марк и Крис умерли на месте. Джинни месяц пролежала в больнице с переломом шейного позвонка и обеих рук. Чтобы достать ее из машины, спасателям пришлось резать металл. Джинни не сказали, что стало с сыном и с мужем, она узнала об этом на следующий день от Бекки, проведшей в больнице целые сутки. В одно мгновение прервались три жизни: их и Джинни. Больше она в свой дом не возвращалась, велев Бекки избавиться там от всего, кроме того немногого, что та потом собрала и отослала сестре в Нью-Йорк.
Пока заживала шея, Джинни жила с Бекки. Ей невероятно повезло. Перелом произошел достаточно высоко, Джинни не парализовало, хотя она целых полгода носила ошейник-ортез. Она уволилась с работы, сторонилась друзей, никого не желала видеть. Она не сомневалась, что сама виновата в трагедии: не надо было пускать Марка за руль. В тот вечер она решила, что они с мужем выпили всего по бокалу вина, потому что Марк редко выпивал больше; а сама она не любила ездить по шоссе в темноте. Ей не пришло в голову спросить его, сколько он выпил, ведь он выглядел вполне трезвым. Потом она мучила себя: спросила бы – села бы за руль сама, и тогда Марк и Крис остались бы живы… Бекки знала, что сестра ни за что себя не простит, что бы кто ни говорил. Ничто не могло изменить факта: муж и трехлетний сын Джинни были мертвы.
Она переехала в Нью-Йорк в апреле, ни с кем не попрощавшись, и потратила месяц на поиск работы в какой-нибудь из правозащитных групп. Ей хотелось одного: удрать как можно дальше от прежней жизни. Бекки помалкивала о том, что знала, что сестра ищет смерти, мечтает погибнуть в одной из своих добровольных командировок – так обстояло дело, по крайней мере, в первый год. У Бекки сердце разрывалось из-за этого состояния сестры и невозможности ей помочь. Оставалось уповать на время, которое залечит ее раны и научит уживаться с тем, чего не изменить. Джинни перестала быть женой и матерью, потеряла обоих людей, которых любила больше всего на свете. Она перечеркнула карьеру, ради которой прикладывала раньше столько сил. Джинни была хорошим репортером и высоко котировалась в своей телекомпании. Она была счастливой, успешной, полностью состоявшейся женщиной, а потом, в один миг, ее жизнь обернулась наихудшим кошмаром. Джинни никогда об этом не говорила, но сестра все знала и чувствовала, потому не напирала на нее по поводу отца. Джинни и без того досталось, хватит с нее трагедий и утрат. Бекки не хватало духу требовать от нее большего, и она взвалила заботу об отце на себя, позволив Джинни рисковать жизнью в отдаленных уголках мира.
Все равно рано или поздно наступит момент, когда Джинни придется остановиться и посмотреть в лицо правде, как бы сильно она ни разогналась и как бы далеко ни забралась, потому что ее утрата была невосполнимой, и этого нельзя было изменить. Бекки молилась, чтобы сестра дожила до этого переломного момента. Ей всегда приносило облегчение возвращение Джинни в Нью-Йорк, пусть совсем ненадолго. По крайней мере, дома она была в безопасности. Обеим трудно было поверить, что они не виделись почти три года, время летело слишком быстро. Бекки была занята семьей, а Джинни вечно трудилась в какой-нибудь далекой неспокойной стране, рискуя жизнью и искупая свои грехи.
Бекки повесила трубку в грустном настроении. Алан нагнулся, чтобы поцеловать жену. Бекки была красивой женщиной, но не сногсшибательной, в отличие от сестры, особенно когда та, работая на телевидении, каждый день тщательно красилась и причесывалась. Даже без всяких ухищрений Джинни всегда превосходила старшую сестру красотой. На Джинни восхищенно оглядывались, а Бекки была просто симпатичной соседской девушкой.
– Все в порядке? – спросил Алан, озабоченно глядя на жену.
– Разговаривала с Джинни. Она в Нью-Йорке. Завтра годовщина. – Она выразительно посмотрела на мужа, тот кивнул.
– Раз вернулась в Штаты – навестила бы отца, – осуждающе сказал он. Алан устал от того, что Джинни заставляет Бекки тянуть весь воз. Бекки проявляла гораздо больше понимания, чем Алан, она всегда находила для сестры оправдание. Он считал это несправедливым.
– Она обещает приехать, – тихо ответила Бекки. Алан ничего не сказал, снял пиджак, уселся в свое любимое кресло и включил новости по телевизору. Бекки отправилась на кухню, разогревать ужин и думать о сестре. Их цели в жизни всегда сильно различались, но за последние три года эта разница превратилась в пропасть. Ничего общего у них уже не осталось, кроме родителей и истории детства. Теперь их жизни были разнесены на миллион миль.
Джинни думала о том же, входя в Нью-Йорке в ванную, включая душ, раздеваясь. У Бекки были муж, трое почти взрослых детей, дом в Пасадене, упорядоченная жизнь, а у нее не было никакого важного ей материального имущества, только квартирка с подержанной мебелью; в ее жизни никого не было, только люди в далеких странах, о которых она заботилась. Дождавшись, пока пойдет горячая вода, Джинни встала под душ. Вода текла по лицу, по худому стройному телу, смывая слезы. Джинни знала, что следующий день будет тяжелым. Так происходило год за годом, и она уже начинала недоумевать почему. Зачем она цепляется за жизнь? Ради кого? Какой в этом толк? С течением времени находить ответы на эти вопросы становилось все труднее, ничего не менялось, Марка и Криса было не вернуть. Джинни трудно было поверить, что она умудрилась протянуть без них эти три бесконечных года.
